Прогулка по улицам села Елово со Станиславом Олейником (часть 3)

…Перед отъездом я попросил Володю прогуляться по берегу Камы. Мы шли и вспоминали свое детство. Друзей, которые уже ушли. Витьку Меренкова, погибшего в Краснокамске, Кольку Рожкова, убитого бандитами в Березниках, где он возглавлял городской уголовный розыск. Борьку Тарутина, председателя местного сельпо, умершего от разрыва сердца, Борьку Непряхина, сына Героя Советского Союза Павла Непряхина, ушедшего из жизни в середине девяностых прошлого столетия… Вспоминали и тех, чьи предки воевали в гражданскую друг против друга: Вовку Боборыкина, Братьев Паньковых, Юрку Жуланова, Нелли Юдину, отец которой вернулся с войны майором, и многих других…

Мы переглянулись и, не сговариваясь, побрели в сторону церкви Петра и Павла.

Окрашенная багровым отсветом заката церковь на вечернем небосклоне вырисовывалась особенно величественно.

Прошли мимо развалин бывшего районного отдела милиции, мимо дома уже ушедшего друга детства Леньки Морозова, который стоял на старом кладбище, и поэтому считался проклятым.

Перед церковью остановились.

-Послушай, Володя, — я посмотрел в глаза своему другу. — Ты помнишь, братьев Плюсниных, отец их был начальником пристани?

-Помню, и что?

-Да я учился в одном классе и их сестрой, Ольгой. Помню, мы все мальчишки были влюблены в нее.

-Да, знаю. Красавица была. Она рано уехала в Пермь, поступила там в техникум и вскоре вышла замуж…

-А недавно умерла… Мне сестра рассказала…

-Да, слышал… Сначала братья ушли, потом и сестра…

Мы снова направились в сторону реки. Подошли к обрыву. Я смотрел на спокойные воды Камы и вспоминал детские годы, проведенные в родном селе. Сколько раз после половодья бродили мы по песчаным берегам уральской реки, мечтая найти какой-нибудь клад. Клад не находили, но находили в песке разноцветные камушки, которыми потом игрались и резали стекло. Откуда было нам знать тогда, что находили мы полудрагоценные, а, может быть, и драгоценные уральские самоцветы, которые потом, как и наше детство, незаметно куда-то, пропали…

… Западный ветер принес из Закамья громадную черно-серую тучу. Она медленно ползла по небу, и гребень ее, озаренный отсветом заката, был тревожно-багровым.

-Как она появилась на небе? — удивился я. — Ведь так солнечно было днем! Пошли домой! Будет гроза!

-Не спеши, — ответил Володя, улыбаясь и поглядывая на тучу. — Ты помнишь, под какие грозы в детстве попадали? И ничего, не боялись. А сейчас, мы уже с тобой дедушки, нам ли бояться-то?

-Как же не помнить? Помню. А ты помнишь, как клад в церкви нашей искали? — я, улыбнувшись, посмотрел на Владимира…

-А что ж, и это помню. Тогда мы с тобой залезли на чердак церкви, а потом не знали, как оттуда выбраться…

Церковь в те уже далекие годы, как и сейчас, стояла на краю села. С одной стороны ее опоясывал огромный сельский рынок, куда каждое воскресенье со всех близлежащих деревень съезжались колхозники торговать своим товаром.

Шли крытые тесовыми крышами ряды, под которыми на длинных прилавках деревенские бабы и мужики, торговали всевозможными сельскохозяйственными продуктами. А летом, всегда было много лесных ягод, орехов, грибов. То тут, то там раздавался визг привезенных на продажу свиней. Там, где торговали семечками, зерном, было очень много воробьев, голубей, которые словно соколы пикировали на прилавки к мешкам, хватали одно-два семечка, и улетали. Часто на рынке вспыхивали между пьяными мужиками драки. Но тут же затихали, как только появлялась милицейская двуколка с сидящими в ней двумя стражами порядка.

С другой стороны, от начальной школы и прилегавшему к ней РОНО, церковь опоясывал школьный сад, где росли малина, клубника, грядки с помидорами, огурцами, высились ветвистые черемухи, рябины.

Ближе, к дороге, соединявшей улицы Ленина и Советскую, стояла амбулатория, которая позднее стала жилым домом. Через дорогу военный комиссариат, а за ним колхозный двор. Церковь, стояла в окружении появившихся вместе с ней лип, на которые мы, мальчишки, в летнее время лазили, чтобы разорять сорочьи гнезда. Вход в церковь был со стороны улицы Ленина через прицерковное кладбище, которое к тому времени уже постепенно затаптывалось, а позднее совсем исчезло. А далее, по решению местных властей, на нем разрешили строить жилые дома и садить огороды. Правда, дома те, в которых заселились хозяева, принесли им одни несчастья. Вот и стали они называться проклятыми. И все потому, что построены на могилах своих далеких предков.

Церковь не охранялась, разве что на колокольне, в построенной времянке, постоянно дежурил хромой дед Евлампий, который через каждый час прожитого времени ударял в колокол и поднимал набат, если не дай Бог, где-то вспыхивал пожар. Мы, мальчишки, были частыми гостями у Евлампия. С восхищением с высоты птичьего полета смотрели на домики родного села, на реку Каму, на пароходы, буксиры, баржи, которые тогда довольно часто, сновали по ней. С интересом смотрели на выцарапанные гвоздиками еще в начале века, на кирпичных стенах фамилии жителей села, многие из которых уже давно покинули этот бренный мир, и сами, высунув, от усердия языки, царапали свои имена и фамилии…

Перелезли мы с Вовкой через узкий лаз от середины колокольни на чердак амвона, тщательно осмотрели все закоулки и ничего, кроме куч скопленного многими годами голубиного помета, не нашли. Правда, много позднее этот помет, который мы собрали и сдали в школе как удобрения, вывели нас с Володей на доску почета.

Но когда стали выбираться назад, чтобы залезть в подвал и продолжить искать клад, оказалось, не тут-то было.

Лаз, который нас пропустил вперед, назад выпускать не хотел. Бились мы часа два. Ничего не получалась. Только после того как разделись до трусов, поцарапав и спину и плечи, все же выбрались. Быстро одевшись, спустились в подвал церкви, стали осматривать стены, простукивать их обломками кирпичей. Откуда было нам знать, наивным мальчишкам, что еще в годы гражданской войны все закоулки церкви, в том числе ее подвал и бывшее место жительства церковного дьяка на втором ярусе колокольни, были тщательно обысканы доморощенными мародерами.

Зато истинными кладами для нас, вездесущих мальчишек, были огороды. Собирая для сдачи в «утильсырье» животные кости, мы часто находили царские, с двуглавыми орлами, деньги. Монеты были в основном медные, редко серебряные. Достоинством от одной копейки до пяти рублей, начиная с купцов Строгановых и заканчивая императором российским Николаем II…

Помню, проснулся в то утро рано. Был июль месяц. Солнце еще не поднялось над крышей. Спустившись по лестнице с сарая, где я спал в летнее время, побежал в огород. Там из самой крайней грядки я одну за другой вырвал несколько штук розоватых редисок, две репки и вернулся в дом. Тихо ступая босыми ногами по кухонному полу, я достал с полки початый каравай хлеба, отрезал себе ноздреватую горбушку и, посыпав хлеб солью, присел на табуретку. Вскоре на кухонном столе остались только хлебные крошки,да срезанные острым ножом мокрые от ночной росы мохнатые листья редиски и репки. Я уже собрался уходить, как на кухню зашла мама.

-Ты чего ни свет, ни заря поднялся? — тихо спросила она, глядя на меня заспанными глазами.

-Да мы с Вовкой Дребезгой (так мы мальчишки называли по-свойски Вовку Дребезгина), Юркой Жулановым да Васькой Брюховым вчера договорились поехать на закамские озера за карасями. Вот и собираюсь.

-А што ты ниче не сказал нам с папкой? Опять с ночевкой? А червей-то набрал? У нас вон они, какие на огороде красные и жирные.

-Ага. С ночевкой. А червей ребята накопали. С меня половина каравая хлеба. Дашь? Ты же вон как вкусно их печешь. А папке-то когда говорить, он же на дежурстве.

-Ну, куда уж деваться-то, — улыбнулась ласково мать, — конечно дам. Иди тихонько во двор, чтобы не разбудить сестренку, а я тебе вынесу. Да, подожди-ка. Вот, молока вчерашнего выпей, — она достала из-под лавки бидон с молоком и налила кружку. Выпив молока, я со словами «не надо выносить, сам возьму» взял полкаравая хлеба, сунул его в котомку и бросился во двор. Схватил складное бамбуковое удилище с намотанной на нем леской, приготовленное еще с вчерашнего вечера, сунул босые ноги в разбитые сандалии и выскочил со двора.

Солнце уже выползало из-за Крюковских гор, веселое и румяное, когда мы подходили к стоявшему у берега парому.

-Опять вы? — беззлобно пробормотал матрос парома хмурый с похмелья дед Ерофей. Он раньше нас гонял с парома за безбилетный проезд, потом плюнул, и стал «прятать» в трюм парома. Вот и сейчас, он хмуро окинул нас взглядом, и скомандовал, — марш все в трюм! А то увидит капитан катера, беды с вами не оберешься.

Капитана катера, а катер был буксиром парома, мы, мальчишки, знали хорошо. Это был фронтовик дядя Егор. Мы не только его знали, но и страшно боялись его сурового взгляда, которым он смотрел из-под своих насупленных бровей. Потом оказалось, что был он самым добрейшим человеком. Один раз, когда переправляли в село на пароме беременную женщину, она неожиданно начала рожать. Кроме деда Ерофея и мужа роженицы никого не было. Чтобы подать сигнал на катер, дед Ерофей начал размахивать белым флагом. Такой флаг был всегда на пароме на случай непредвиденных обстоятельств. И такое обстоятельство случилось. Катер неожиданно развернулся, и, как был с буксиром, так и пошел к парому. Дядька Егор перепрыгнул на паром, и, махнув рукой в сторону катера, бросился к роженице.

Родилась девочка. Кто мама, и как назвали девочку, никто из нас мальчишек не узнал, да и тогда к этому никто и не стремился. А вскоре об этом все забыли…

…Когда мы возвращались с уловом, деду Ерофею, всегда доставались карасики на уху или на жареху. Вот он и смотрел на наш безбилетный проезд сквозь пальцы и делал вид, что гоняет нас.

Шли мы по правому берегу Камы, против течения реки. Сандалии на шнурках на шее, Удилища в руках. Босиком брели по влажной от росы траве, густо усыпанной земляникой и лесной клубникой. Нравилась нам всем клубника. Она была чуть крупнее земляники и слаще. Вот мы шли и объедались ягодами.

До озер добрались уже к вечеру. Озера были в лесу, как раз напротив островов, которые стояли рядом, один поменьше, другой побольше, посередине реки Камы. Мы часто перебирались на них вплавь, и собирали там ежевику.

Слева осталось Черное озеро, большое, с темными водами. Говорили, что оно очень глубокое, даже дна не достать. Почему называлась Черным, никто не знал. Видимо потому, что там не водилась рыба, да и вода была какой-то темной. А в полукилометре от него было наше озеро, где мы всегда удили карасей и линьков. Вот так, одно озеро аномальное, без рыбы, второе кишело карасями и линьками.

Обошли стороной Черное озеро. Остановились на берегу нашего. В траве разыскали плот, сбитый досками из трех валявшихся на берегу Камы топляков, так у нас называли тогда бревна, беспризорно плывущие по реке, а потом волнами выбрасываемые на берег.

Набрали в карманы дикого чеснока, которым были усеяны все берега озера, приготовили удочки, арканы, разобрали червей, и разбрелись, все по уже известным местам. Я с Володькой Дребезгой расположились на плоту. Клев был сильный. Шли в основном караси, реже линьки, попадались и окуньки. Все шло хорошо, но комары не давали покоя. Это был какой-то ужас. Пища они залезали даже в уши. Закутав майками головы, оставив только прорези для глаз, мы мужественно сидели на плоту. Только когда уже совсем стемнело, мы перебрались на берег. А через пару часов — снова за удочки. Начинался утренний клев.

Собрались уходить уже к обеду. С опухшими от укусов комаров лицами и руками, но довольные хорошим уловом, мы подходили к берегу, где стоял у мостков паром. Отдав деду Ерофею аркан с карасями, мы все четверо расположились на носу парома, и приятно обдуваемые мягким ветерком, молча смотрели на плывущую навстречу теплую камскую воду…

… А грозы так и не было. Она, словно оберегая нас, стороною обошла наше село. Где-то вдалеке громыхали сухие раскаты удаляющегося грома.

Да, время летит, летит… Мальчишки, прошедшие каждый свое послевоенное детство, превратились во взрослых мужчин, а затем и стариков… Остались только воспоминания…

Я стоял на берегу Камы. Неожиданно в голову пришли строки, которые были мною позднее записаны:

Где ты наша, красавица Кама, по которой бежали плоты,

 И быстрины, где шли пароходы из далекой детской мечты…

 Все прошло, превратилось в легенду, а ведь были и эти года,

 Как хотелось, чтоб помнили это наши дети и внуки всегда…

 Не любить и не знать свое детство, свою родину, корни свои,

 Значит, жить мимоходом, без сердца, просто так, с пустотою души…

2016 год

ОЛЕЙНИК Станислав Александрович, член Союза писателей России, полковник в отставке, военный пенсионер