Художник Валерий Можаев вспоминает, какой была рыбалка в Елово в середине прошлого века

(из сборника рассказов «Неоконченный портрет»)

В 1950 году мой отец был избран председателем сельского Совета, под которым было 3 деревни и село Калиновка. Там он получил хороший дом, а бабушке купил маленький домик в деревне Сивяки и почему-то меня оставили жить с бабушкой. Дом был маленький и очень холодный; или зимы, тогда морозы стояли за сорок, были слишком холодными, или мало было дров, но мы почему-то очень мерзли. Я постоянно спал на русской глинобитной печи, на которой сушилась пшеница или рожь. Потом ее возили на мельницу и мололи на муку и крупу.  Были иногда и просо иль кукуруза на печи. Не знаю почему, но мне больше нравилось спать на проросшей ржи, из которой потом варили сладкую кулагу, она очень приятно пахла и от этого запаха хорошо спалось. Как говорила бабушка: «Хлебный дух – благодатный дух!».

Читатель прости за отступление, речь пойдет о рыбалке!

В наши времена рыбалка не считалась простой тратой времени – надо было что-то есть, чтобы поддерживать в себе силы к жизни. Не хлебом единым, как говорится, жив человек. Но все равно, занятие это было в основном  для нас, детей послевоенного времени. Чем мы только не ловили: и удочкой, и мордухами, и сачками, подсачниками, марлей, тюлью дырявой, рубашками и штанами за неимением другой снасти, консервными банками с горлышками из бересты или толи. И вспоминаю с удовольствием, что рыба была, хоть в основном и мелкая. Пескарики, налимчики, окуньки, щучки (щургайки), плотва (сорога), голавли, подъязки и так далее… Но однажды, спускаясь по речке Еловке, я набрел на профессиональную запруду для рыбы. Так называемый загон с 4 ивовыми мордами – это снасть, состоящая из воронки и вместилища для рыбы. Попытался вытащить одну из мордух, но силы не хватило. В это время услышал из-за спины: «Молодой человек, может помочь?».

От растерянности я онемел и стою как истукан,  а человек смеется: «Что струхнул, малой?». Это был наш Камский бакенщик дядя Миша: «Не трусь, я не дерусь!». Сам он снял порты и рубашку, и в чем мать родила, сначала над берегом побрызгал руками зачем-то свое волосатое тело, руками огромными как весла его шлюпки, с которой он ставил и проверял фонари на бакенах. Побрызгал более теплой водицей, чем на глубине. А затем полез, пофыркивая, в воду. Я же бедный подумал: вот задаст он мне сейчас трепку. Ан нет.

Он подошел, или прошлюзовал, как он любил выражаться, и с видом безразличного гуляки запустил свои ручищи в воду, достал со дна мордуху, размером с пол-нашей русской печки, положил ее на свой хребет, придерживая ее одной рукой. Второй же подхватил меня подмышки, заграбастал и как большой корабль двинулся к берегу. На берегу он поставил меня, как на пьедестал на перевернутое эмалированное ведро, сам развязал сыромятную стяжку на конце мордухи и вытряхнул из нее рыбу. Но не на песок прибрежный, а на травку – чуть повыше. Я клянусь, что такой рыбы я никогда не видал: сплошь одна осетрина, наша камская стерлядь.

— Ну как?, — пробасил он, — дает Михайло Потапович огня?

-Да!

— Эх! Дас-бас-васисдас! Вот учись, вьюнош, да запомни, это надо умеючи. А тебя угощу уж ушицей-камучицей. Снимай порты, завязывай штанины, что в ведро не войдет – всё твое! А мордухи я научу тебя плесть!»

Вот такой он был наш бакенщик, царство ему небесное, — вспоминаю о нем с теплотой и чувством горькой вины, — не смогу я за давностью лет изобразить этого человека на холсте с той убедительностью, с какой бы мне хотелось это сделать. Это говорю я, браконьерщик, пытавшийся ограбить такого славного и доброго человека. Он дядя Миша, научил меня и другому: «Никогда не бери больше того, что ты можешь съесть, если не заготовишь впрок; а заготовив впрок, если есть избыток, — поделись с людьми, и притом, бескорыстно».

Позднее, бывало, лавливал я и помногу рыбы за раз, но всегда делился ею с людьми бескорыстно, как и грибами да ягодой. Что Бог дал – дала Природа – поделись с другими…

Ранним утром, солнце еще сидел далеко за горизонтом, мы с отцом и братцем Шуркой переплыли Каму на челне, лодку оставили в заливе, излучине старицы. А сами подались на Холодушевские озера. Там по эту пору хорошо клюют караси.

Шли по утоптанной тропинке, тронутой утренней росой, шлось ходко. У отца на плече лежали 2 длинные уды из черемухи, срубленные у нас на старом огороде, гладкие, хорошо просушенные, с легкой патиной от старости.  На них леска, грузила из дроби 00 (два ноля) и с купленными на базаре крючками. У меня же удилище из сосны, покороче чем у отца. Леса, если так можно назвать, — из конского волоса, скрученного в косу, тройкой, и крючки самодельные, сделаны на скорую руку из старого стального троса, засунутые вручную и с жалом, надрубленным зубилом (на наковаленке для отбивки кос). У Шурки леска как у отца, правда, крючки тоже самодельные. Но «фирменные» – их ему сделал дядя Горя (Георгий), папин двоюродный брат. На приборостроительном заводе города Перми, где он служил слесарем-сборщиком, не знаю чего, неважно. Речь у нас о рыбалке…

Солнце еще не взошло (ноги мой озябли), когда тропинка пошла с травкой – роса была на этой травке. Роса обильная. Я, замыкающий шествие, начал пританцовывать на ходу, и хоп, при очередном прыжке в легком танце я наступил на что-то мягкое, которое резко хлестнуло меня по щиколотке ноги. Не поняв в чем дело, я остановился и обомлел. У меня под ногой змея, смотрит на меня и шипит. Красавица, вся черная и ушки оранжевые, я тоже зашипел: «Папа, я на змею наступил! Она меня сейчас укусит!». Он обернулся и расхохотался: «Спок! Это просто уж! Пусть себе ползет с Богом! Но будь осторожен: здесь и гадюки, и медянки в изобилии водятся». Говорил ведь тебе, надень сапоги, так нет – земля любит босяков!»

Пришли к озеру, раскинули удочки. Отец с Сашей встали под кустом черемухи, а я выбрал себе плёсик около ручейка, который вытекал из-под роскошной большой сосны, стоящей невдалеке на небольшом взгорке. Первые лучи солнца, всходящего где-то далеко, может быть из-за Холодушевской горы на той стороне матушки-Камы, позолотили вершину моей сосны желто-оранжевым светом. Ветви смолистые ее горели как купольное золото на храмах, которого я никогда не видел в натуре, только на картинках.  «Пора!» — решил я, надевая первого красного, трепещущего в пальцах, красного навозного червя, на довольно остро отточенное жало крючка (отточенное бархатным напильником отца).  Поплевав как бывалые рыбаки на крюк с червяком, забросил снасть на довольно небольшое расстояние от берега, угодив на небольшую струю воды от моего ручья. Наплыв от моей уды еще не лег на воду, а леса уже резко пошла к камышам. С перепугу я не подсек, а резко, через плечо выбросил  удилище, которое переломилось пополам в том месте, где я забил гвоздики для намотки излишней лесы. Хорошо, что гвоздь был загнут и забит «плосками» в обратном направлении, именно это не дал уйти рыбине, которая с ожесточением рвалась в глубину озера. «Врешь, я же учен, такой-рассякой», — подумал я про себя, и пошел взад пятками к сосне. Рыбина, упираясь, подалась за мной, какой это был красавец линь, любо-дорого посмотреть! Сделав кукан из шнура, что был мною припасен на случай, я насадил на него через жабры, мой улов, и спустил его в чистую воду, бурлящего из-под корней сонны, родника. А конец кукана привязал к корню сосны. С помощью шнура я отремонтировал удилище, наложив на него шину из ивовой ветки. И продолжил упражнения по доставанию еще 11 линей и множества мелких окунишек; впрочем, у настоящего рыбака — без окуня не уха. У папани с Сашкой ловились одни черные караси. У меня же напоследок клюнул золотистый карась, мясистый, толстый, похожий на разжиревшего старого леща.

Это была присказка, сказка впереди!

Валерий Можаев